Книга Джулия [1984] - Сандра Ньюман

что такие ожидания напрасны. Откровенно разглядывая ее с головы до ног, Смит выказывал свойственное ему мелочное недовольство: так он реагировал, когда она появлялась без макияжа или не успевала переодеться в платье. Джулия с изумлением осознала, что ее беременность попросту осталась незамеченной. Он видел лишь одно: его любовница потеряла фигуру. Как мужчину его обманули: лишь это и читалось в его налитых кровью глазах.

Остановились они в зарослях голого кустарника; редкие ветви не укрывали от ненастья. Из земли показались первые крокусы, и ветер трепал их грязные лепестки. Здесь Уинстон обнял ее за талию, и она восприняла это безропотно, даже с некоторым любопытством. Как и следовало ожидать, она ничего не почувствовала. Его объятия даже не вызывали неприязни. Словно это был не человек, а предмет мебели.

Он же как будто гадливо сжался от этого прикосновения, хотя инициативу проявил сам. Скривился при виде шрама у нее на лбу, провел пальцами по ее талии, словно выполняя тяжкую повинность. И едва слышно забормотал себе под нос, будто не отдавая себе отчета в том, что говорит вслух:

— Талия не только раздалась, но и отвердела. Как у трупа. Лицо в шрамах… жуть какая-то. Даже ступни опухли. Все грубое. И кожа, наверное, стала совсем другой… никакого желания щупать… ни малейшего…

От него несло джином с гвоздикой.

Вблизи оказалась пара железных стульев, криво вдавленных ножками в мокрый дерн, и Джулия сделала движение в ту сторону, чтобы не стоять на ногах. Уинстон отпустил ее с облегчением и присел рядом. Теперь он умолк, но все еще впивался в Джулию ненавидящим, умоляющим взглядом. Ее пронзила жуткая мысль: а вдруг Уинстон отныне станет ее преследовать? Он опутал ее паутиной наваждения, которую необходимо разорвать — хотя бы ради того, чтобы он отвязался.

Она сухо сказала:

— Я предала тебя.

Он ответил без запинки:

— Я предал тебя.

Для Джулии это прозвучало пощечиной. Перед ней в ином свете открылась его новообретенная неприглядная внешность: тупое от джина лицо с застывшей печатью скорбного слабоумия. Глаза — теперь даже не серые: этакие стеклянные, ничего в себе не содержащие шары пресс-папье. От брезгливости у нее перехватило дыхание. А не был ли он всегда таким, если копнуть поглубже? Как ее вообще к нему потянуло?

Но тут Уинстон вспомнился ей таким, каким был прежде: стройный, эффектный, улыбчивый, он мечтал о Братстве и открывал ей глаза на партийную ложь. Нет, она не была так уж не права, когда к нему потянулась. Некогда это был юноша, влюбленный в правду; он так и не повзрослел, но хранил прекрасный, строгий, абсолютно настоящий дух. И почти любил ее. Когда их сбил с ног разрыв ракеты, он плакал среди завалов, думая, что она погибла. Он любил лес и пение птиц. Пожалуй, то, что их история замкнулась в стенах грязной, кишащей паразитами комнатенки, и было самой циничной подлостью минилюба; ведь они все лето могли бы заниматься любовью в лугах и купаться в речках.

Да, закончилось все крысами и его воплями трусливого предательства; его пустыми глазами и запахом скверного джина. Но ничто из этого не являло собой Уинстона. Скорее, произошло то, что и предрекал О’Брайен: «Мы выдавим из тебя все до капли — а потом заполним собой».

В этот миг Джулия почувствовала, как из нее улетучивается нечто… какое-то сопротивление, прежде не замеченное. Теперь она поняла, как отпустить Уинстона. Это очевидно, но только если другой человек тебе небезразличен.

— Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то таким… таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим, сделайте с таким-то». А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.

— Думаешь только о себе, — с благодарностью повторил он.

— А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.

— Да, относишься по-другому.

Дело было сделано; она увидела, с каким облегчением во взгляде он от нее отвернулся, окончательно и бесповоротно. Ему привели в пример его самого и даровали прощение. Она сумела разрубить узел любви.

— Пойду к метро, — пробормотала она. — Дождь собирается.

Он торжественно покивал:

— Нам надо встретиться еще.

На секунду она подумала, что ничего не получилось. Но потом до нее дошло: он сказал это единственно для того, чтобы обойтись без прощальных речей. Теперь она для него ничего не значила; не заслуживала даже такой малости.

Джулия не спорила.

— Да, надо встретиться еще.

Оставив его в одиночестве, она пошла не к метро, а обратно — в сторону миниправа. Ей требовалось уяснить нечто трудноуловимое: оно ее преследовало и подгоняло вперед.

Около Честнораб-площади дорогу перегородила толпа, собравшаяся перед большим телекраном. Показывали новый телетюд, и этого маленького новшества оказалось достаточно, чтобы, невзирая на дождь, привлечь добрую сотню людей. Джулия задрала голову и увидела ролик, в котором из окопа выскакивает Старший Брат, а вслед за ним с восторженным кличем — целый героический взвод. Старший Брат выделялся исполинским ростом и могучей, почти божественной статью, а свой автомат нес как пушинку. Далее последовала серия более привычных роликов с излюбленными речами Старшего Брата. В шуме транспорта Джулия не могла разобрать слов, но запись была настолько знакома, что позволяла улавливать смысл речей по одному только их ритму. Темы освещались традиционные: победа, беспощадность, самопожертвование. Великое лицо пристально всматривалось в лучезарную даль, предупреждая о происках врага. Голос настаивал, глаза верили.

И тут начались изменения. Что-то в модуляциях этого голоса, в его гулком звучании смешалось со скрежетом транспорта. Голос оставался прежним: он неистовствовал с каждой стены, из громкоговорителей в парках, из транзисторных радиоприемников, что несли прохожие, а зачастую — из какого-то неведомого места, отчего казалось, что он витийствует с неба или шепчет внутри твоей головы. Вездесущий лик взирал с экрана сверху вниз; стоило ей отвернуться, как тот же лик повторялся с каждой стороны на каждой стене. Он поджидал на каждом углу, мерцал в каждом окне, глядел из газеты в каждой руке. Старший Брат лез ей в голову, и когда она его отталкивала, вцеплялся в нее с новой силой.